ПЕРМСКИЕ ПОЛИТЛАГЕРЯ

Глава 2. Политлагеря СССР с начала 60-х годов

Мордовские политлагеря: Темниковский ИТЛ, Особый лагерь № 3 и Дубравный ИТЛ

       Первые лагерные пункты появились в Мордовии еще до ГУЛАГа, в 1929 г., когда не было еще ни этой аббревиатуры, ни аббревиатуры ИТЛ – Исправительно-трудовые лагеря. Появились эти лагпункты там по той же причине, что и известная всем советским читателям узкоколейка Н. Островского – для снабжения города дровами. «Великий перелом», как и военный коммунизм, уничтожая частную торговлю, уничтожал и рынки, в том числе и дровяные, столетиями обеспечивавшие города топливом; и Госплан назначил Мордовские леса для централизованного снабжения дровами столицы. А поскольку леса эти были малолюдными, то заготавливать лес было назначено ОГПУ, уже решавшее трудом заключенных целый ряд масштабных хозяйственных задач – от разведки и добычи ухтинской нефти и строительства Вишерского целлюлозно-бумажного и Березниковского химического комбинатов до «постепенной колонизации районов, в которых будут организованы концентрационные лагеря».
       А так как лагеря ОГПУ, называвшиеся то концентрационными, по традиции идущей из гражданской войны, то по-новому — лагерями особого назначения — еще не стали явлением повсеместным, то Мордовские лагерные пункты первоначально организационно входили в состав Северного лагеря особого назначения ОГПУ, с центром в Усть-Сысольске — ныне Сыктывкаре, на берегу далекой от Мордовии р. Вычегды. Летом 1931 г. они были выделены из Севлона в самостоятельный, исправительно-трудовой лагерь – ИТЛ, как с весны 1930 г., стали называться и все другие лагеря ОГПУ, и получившим имя древнейшего мордовского города Темникова — Темниковский ИТЛ. К этому времени в его лагерных отделениях насчитывалось до 17 тысяч заключенных¹.
       Отделения эти находились в обширном лесном массиве между г. Темников и пос. Зубова Поляна вдоль границы с Рязанской областью. В 1932 г. единовременное количество заключенных Темниковского лесозаготовительного ИТЛ достигло 25 тыс. человек, а в 1933 – 31 тысячи. Лес быстро вырубался – в 1932 г. «на лесе» было занято 18 700 заключенных² а остальные вынуждены были производить ширпотреб – при лагере были налажены лесное, лесохимическое, деревообрабатывающее, пеньково-джутовое, обувное, трикотажное и швейное производства; строили вторые пути железной дороги Рязань – Потьма, связывающей мордовский лагерный край с остальной страной.
       В 1939 г. всех заключенных, относившихся к категории наиболее «социально-опасных», из Темниковского лагеря этапировали в отдаленные лагеря Колымы, Норильска и Воркуты, в лагере были ликвидированы «спецотделения» в которых они содержались, и в 1940 г. лагерь был реорганизован из лесозаготовительного в Темниковский промышленный ИТЛ по производству товаров широкого потребления³. Основным поставщиком дров в Москву вместо Темлага стал Унженский ИТЛ в Горьковской области⁴.
       Приказ МВД СССР № 00219 от 28 февраля 1948 г. предписал создать «…в районе гор. Темников, Мордовской АССР — особый лагерь МВД № 3 в помещениях Темниковского лагеря МВД и Темниковской детской колонии, общей численностью на 20 000 заключенных» … «первая очередь на 5000 заключенных — к 1 мая 1948 года, вторая очередь на 7500 заключенных — к 1 июня 1948 года, третья очередь на 7500 заключенных — к 1 августа 1948 года»⁵.
       Мы не знаем, как происходила реорганизация Темниковского промышленного ИТЛ в Особлаг №3, получивший в мае 1948 г. шифрованный телеграфный позывной «Дубравный», реорганизация предусматривала не только масштабную смену спецконтингента – рассылку большей части из 20 тыс. содержавшихся в Темниковском лагере его прежних заключенных по общим лагерям ГУЛАГа, и прием такого же количества особо опасных государственных преступников; но и частичное переоборудование – наружные заборы всех лаготделений и лагпунктов особых лагерей должны были быть усилены дополнительными заграждениями, внутренние территории между бараками разграничены локальными оградами из колючей проволоки, окна бараков забраны стальными решетками, а двери – запираемыми снаружи засовами и замками. Охранять особые лагеря должны были конвойные войска МВД, а не обычная лагерная охрана, как это традиционно велось в ГУЛАГе.
       Организационное оформление особлага №3 завершилось ликвидацией Темниковского ИТЛ 12 октября 1948 г. Так или иначе, но к первому августа 1948 г. в нем насчитывалось уже около 14 тыс. заключенных, а к концу года – свыше 23 тысяч⁶. Почти треть из 14 тыс. заключенных на первое августа составляли женщины⁷, при том, что в общем по особлагам количество их было вдвое меньшим – около 15%⁸.
       Постановление Совмина 1948 г., на основании которого были созданы особые лагеря, предписывало — «трудоспособных заключенных использовать преимущественно на тяжелой физической работе». В особых лагерях Норильска, Воркуты, Казахстана и Колымы заключенные действительно работали в шахтах и на рудниках. Но в Мордовии ни рудников, ни шахт не было. Не было даже достаточного количества порубочного леса – он был почти полностью сведен заключенными Темлага. Поэтому заключенные Дубравного особого лагеря работали на тех же производствах, что и заключенные Темниковского промышленного ИТЛ до них. И если в производственной сфере все остальные особые лагеря изначально были подчинены отраслевым главкам МВД, то рабочей силой особлага №3 распоряжался непосредственно ГУЛАГ⁹. Производственным профилем ему были определены лесоразработки, сельскохозяйственные работы и швейное производство¹⁰.
       Но и с этими работами все складывалось непросто. До четверти заключенных в 1948 г. – 5400 из 21113 контингента – «простаивали в Дубравном лагере из-за отсутствия в лагере какой-либо работы вообще»¹¹.
       Такое положение сохранялось и в 1949 г.: «Из-за отсутствия производственной базы только в Дубравном лагере в сентябре 1949 г. простаивало 8503 человека, из них 6450 заключенных (26% общего списочного состава контингентов) постоянно не использовались на производстве, другие в этот период остались без работы из-за необеспеченности швейных фабрик сырьем»¹².
       В итоге в ноябре 1949 г. 5 тыс. заключенных 1-й категории трудоспособности — «годных к труду без ограничений» — были этапированы из Дубравного лагеря в особые лагеря Казахстана, а в Дубравный было приказано направлять только заключенных ограниченно годных к труду и инвалидов¹³. В 1950 г. лагерю был установлен лимит в 23 тыс. заключенных, почти половина его – 12 тыс. – отводилось инвалидам¹⁴.
       Состав заключенных «по окраске», как в ученых документах называли характер преступлений, заключенных Дубравного лагеря в целом остается нам неизвестен. Некоторое исключение составляют лишь коллаборационисты.
Р.В. Юрченков приводит в своей диссертации следующую «Таблицу численности отбывающих в Темниковском ИТЛ — Дубравлаге наказание пособников фашистских захватчиков», ссылаясь на не вполне понятный источник – «Таблица составлена по: Мордовия. 1991. 20 июля», которого нет в списке источников и литературы диссертации¹⁵.

А.Е. Епифанов в «Справке о количестве и составе осужденных военных преступников и их пособников, отбывавших наказание в Особых лагерях» приводит совершенно иные данных по особому лагерю № 3¹⁶:

       И хотя и в этих данных, видимо, имеются ошибки: в цитируемой «Справке» данные на 01.01.1953 г. полностью повторяют данные на 01.01.1951 г., а по позициям «Секретные агенты карательных органов оккупантов» и «Участие в зверствах оккупантов и выдаче им на расправу советских граждан» неизменны с 1 января 1951 г. по 1 января 1953 г., – они, все же, видимо, более близки к действительности, чем приведенные Р.В. Юрченковым, т.к. маловероятно, что в Дубравном лагере было к 1953 г. сконцентрировано почти десять тысяч коллаборационистов – почти половину от всего лимита этого лагеря, тем более что он все больше превращался в особый лагерь для инвалидов, заключенных ограничено годных к труду, и женщин. Это же относится и к количеству заключенных такой категории, как «Участники созданных немцами военных формирований», которые вплоть до декабря 1952 г. в «Справке» вообще не отмечались, а на 1 января 1953 г. их общее количество во всех особых лагерях составляло 1103 человека, а Особом № 3 в «Справке» они не зафиксированы вовсе. К тому же, по другим статистическим данным, на 1 января 1950 г. в Дубравном содержалось 1835 каторжан¹⁷, а 1 февраля 1951 г. их осталось лишь 156 человек¹⁸. Остальных, видимо в течение 1950 г., перевели в другие особые лагеря, как и «годных к труду без ограничений» в октябре 1949 г.
       Особые лагеря была реорганизованы в общие ИТЛ Приказом МВД СССР от 17 июля 1954 г. после серии восстаний, прокатившихся по особым лагерям. Большую часть особлагов передали в ведение общих ИТЛ, из которых их и выделили в 1948 г. и «только два бывших особых лагеря остались самостоятельными: особый лагерь № 3 стал Дубравным ИТЛ; а особый лагерь № 7 — Озерным ИТЛ»¹⁹. В них этапировали заключенных, оставленных после фильтрации 1955-1956 гг.²⁰ в статусе особо опасных государственных преступников из других ИТЛ, принявших в свой состав реформированные особые лагеря.
       Количество заключенных в Дубравном ИТЛ сократилось к концу 1955 г. до 8313 человек²¹.
       Распоряжением Совета Министров СССР от 3 декабря 1955 г., Дубравный ИТЛ был передан из ГУЛАГа МВД СССР в ведомство МВД РСФСР22.
       С середины 50-х гг. в Дубравном ИТЛ стали «сосредотачивать… иностранцев и апатридов, ранее проживавших в других странах»²³.
       По данным Р.В. Юрченкова в Дубравном ИТЛ «на июль 1959 г. насчитывалось 13372 заключенных, в том числе 2156 человек из Мордовской АССР»²⁴, «из Мордовской АССР» — означает, видимо, заключенных, осужденных судами Мордовской АССР по обвинениям в общеуголовных преступлениях и направленных в Дубравлаг для отбывания срока наказания в соответствии с Положением об исправительно-трудовых колониях и тюрьмах 1958 г.: «заключенные отбывают наказание в исправительно-трудовых колониях и тюрьмах, как правило, в пределах области, края, республики по месту их жительства до ареста или по месту осуждения»²⁵.
       По материалам справочника «Система исправительно-трудовых лагерей в СССР» на 1 января 1960 г. в Дубравном ИТЛ числилось 9988 заключенных²⁶, и далеко не все из них относились к категории заключенных, осужденных по обвинению в совершении особо опасных государственных преступлений – перевод особлагов в статус ИТЛ общего режима провел к поступлению в них заключенных других категорий.

УИТУ ЖХ-385

       «Положение об исправительно-трудовых колониях и тюрьмах Министерства внутренних дел СССР» 1958 г., изъяло из официального употребления безнадежно скомпрометированный термин ИТЛ — «исправительно-трудовой лагерь», заменив его известным и употребляемым еще с 20-х гг. термином ИТК — «исправительно-трудовая колония», после чего официальное название Дубравного ИТЛ, как и всех других исправительно-трудовых лагерей страны, было заменено на УМЗ – Управление мест заключения, а затем на УИТУ – Управление исправительно-трудовых учреждений с присвоенным ему еще в 1953 г. литером «ЖХ» и номером 385 – УИТУ ЖХ-385, а лагерные отделения стали именоваться исправительно-трудовыми колониями (ИТК), с дробным номером, где числителем обозначался литером учреждения, а знаменателем — номером колонии: ИТК ЖХ-385/1, ИТК ЖХ-385/2 и т.д. В больших ИТК было по несколько отделений – бывших лагпунктов, записанных через дефис после номера колонии: ИТК ЖХ-385/3-1, ИТК ЖХ-385/3-2²⁷.
       Но и наименование «Дубравный ИТЛ», наряду с УИТК ЖХ-385, еще долго оставалось в употреблении даже в официальном документообороте – начальник УМЗ Пермского УВД в своем письме «Всем начальникам тюрем, ИТК, лагерных отделений и ОЛПов Кизеловского и Усольского ИТЛ УМЗ УВД Пермского облисполкома» от 12 июля 1962 г. называет Мордовские политлагеря Дубравным ИТЛ²⁸, а у ряда заключенных, переведенных в Пермские политлагеря из Мордовских даже в 70-х гг., в учетных карточках было записано «из Дубравного ИТЛ».
       Сотрудники научно-информационного центра научно-просветительского, правозащитного и благотворительного общества «Мемориал» откопировали свыше 11 тыс. учетных карточек заключенных Мордовских политлагерей постсталинской эпохи²⁹, на основе которых была составлена база данных «Учетная картотека Управления Дубравного ИТЛ»³⁰, включающая в себя 11025 поименных записей, составленных на основании этих копий учетных карточек³¹.
       База представляет собой таблицу в программе Microsoft Excel, содержащую 29 позиций (столбцов) – номер, фамилия, имя, отчество, год рождения, место рождения, адрес места жительства перед арестом, профессия, место работы, образование, партийность, образование, гражданство, национальность, номер (личного дела заключенного), дата ареста, характер обвинения, кем арестован (орган произведший арест), кем осужден, дата осуждения, статья, срок лишения свободы, дополнительные меры наказания, начало срока, изменения приговора, откуда прибыл в Дубравлаг, дата прибытия, чем завершилось пребывание в Дубравлаге/овобожден/убыл/умер, дата освобождения/убытия/смерти, основание освобождения/убытия.
       Наименования большей части позиций соответствуют полям форм известных нам учетных карточек заключенных, но некоторые, такие как порядковый номер, дополнительные меры наказания, изменения приговора, чем завершилось пребывание в Дубравлаге и основание освобождения/убытия, полями известные нам формы учетных карточек не предусматривались, а информациях по этим позициям, кроме номера взята из других полей карточек: дополнительные меры наказания указывались, как правило, в поле приговора, изменения приговора и основания убытия – в свободном поле оборотной стороны карточки. Нумерация карточек была произведена составителями базы.
       К сожалению, эта база, как и коллекция копий мордовских учетных карточек заключенных, с одной стороны, не полна, а в какой-то мере и избыточна. Избыточность заключается в дублетных карточках некоторых заключенных – иногда это попросту вторые экземпляры одних и тех же карточек, но чаще всего это карточки, заполненные после возвращения заключенных из СИЗО КГБ и МВД Москвы и Ленинграда, столиц союзных республик, региональных СИЗО и СИЗО КГБ Мордовии, куда они вывозились из лагерей для следственных действий, свидетельства на судебных процессах, «для профилактирования» или еще каких-то целей; а также возвращения в лагерь из Владимирской тюрьмы, после отбытия там сроков наказания тюремным режимом, к которым они приговаривались уже в заключении.
       Таких дублетных карточек в базе выявлено 575. В их число не входят карточки одних и тех же заключенных, отбывавших наказание в ИТУ ЖХ-385 неоднократно, по разным судимостям.
       Что касается неполноты базы, она иллюстрируется несколькими примерами: на 14 июля 1965 г. — в Дубравлаге числилось по данным архива МВД СССР 3816 заключенных³², но в базе на эту дату фильтруется только 2835 человек, или немногом более 74,3% от этого количества33. Этапом 9 – 13 июля 1972 г. в Пермские политлагеря из Мордовских было доставлено не менее 430 заключенных³⁴, а в базе фильтруется лишь 320 (74,4%) из них. 1 марта 1980 г. в отделение особого режима лагеря «Пермь-36» было доставлено 30 заключенных из Мордовского лагеря особого режима, данных 11 из них в Мордовской базе нет.
       У 224 заключенных в базе заполнены только столбцы «фамилия», «имя», «отчество» и «год рождения» — все остальные позиции, включая порядковый номер пусты. Кроме того, в базе кроме осужденных по обвинениям в особо опасных государственных преступлениях, содержатся данные на 166 заключенных, осужденных по обвинениям раздела «Иные государственные преступления» уголовных кодексов 60-х гг., таких как нарушение национального и расового равноправия, разглашение государственной тайны, бандитизм, действия, дезорганизующие работу исправительно-трудовых учреждений, контрабанда, массовые беспорядки, незаконный выезд за границу и незаконный въезд в СССР, нарушение правил о валютных операциях, недонесение о государственных преступлениях и некоторых других, и 103 осужденный по обвинениям в общеуголовных преступлениях. Все эти осужденные должны были содержаться не в специальных исправительно-трудовых колониях для особо опасных государственных преступников, каковыми и являлись Мордовские политлагеря, в общеуголовных исправительно-трудовых колониях по месту жительства. 340 заключенных базы были гражданами других стран. Еще у 116 заключенных информации в базе недостаточно для выборок по позициям «дата ареста», «дата осуждения», «статья», «срок», «когда прибыл» — эти позиции или не заполнены, или в них содержится недостоверная информация – например даты осуждения и прибытия в Дубравлаг предшествуют дате ареста.
Следовательно, доступных анализу содержавшихся в Мордовских политлагерях граждан СССР, осужденных по обвинениям в особо опасных государственных преступлениях, в этой базе остается 9501 человек, или 86,17% от включенных в базу.
       Не все позиции базы заполнены и у этих 9501 человека. У 19 не заполнено поле «место рождения», у 74 – адрес места жительства, у 346 – профессия, у 1260 – место работы, у 8278 – образование, у 8808 – партийность, у 3399 – национальность, у 9422 – гражданство, у 3096 – номера личных дел, у 1148 – характер обвинения, у 1110 – кем арестован, у 21 – кем осужден, у 11 – дата осуждения, у 10 – статья, у 11 – срок лишения свободы, у 630 – начало срока, у 93 – откуда прибыл, у 85 – чем закончилось пребывание в Дубравлаге, у 4256 – основание освобождения/убытия.
       И хотя коллекция копий учетных карточек Мордовских политлагерей, хранящаяся в НИЦ «Мемориала», не содержит исчерпывающе полной и точной информации ни о количестве заключенных содержавшихся в ИТУ ЖХ-385 ни в целом, ни в отдельные периоды его истории; ни об их точном составе по характеру вмененных обвинений, тем не менее, она дает весьма ценное общее представление об основных тенденциях наполнения лагерей для особо опасных государственных преступников в Мордовии, которые можно экстраполировать на весь контингент Мордовских политлагерей.
       В общем количестве 9501 заключенного базы «Учетная картотека управления Дубравного ИТЛ», осужденных по обвинению в совершении особо опасных государственных преступлений, 4902 человека, или 51,6% от их общего количества были осуждены по обвинениям в контрреволюционной пропаганде или агитации по уголовным кодексам до 1959 г., а также антисоветской агитации и пропаганде по закону СССР об уголовной ответственности за государственные преступления 1958 г. и уголовным кодексам начала 60-х гг. – в дальнейшем всех их будем обозначать как осужденных по обвинениям в антисоветской агитации (аса); 4050 (42,6%) – по обвинениям в измене родине и 549 заключенных (5,8%) по обвинениям в прочих особо опасных государственных преступлениях:

Таблица № 2
Количество заключенных Мордовских политлагерей, осужденных по обвинениям в совершении особо опасных государственных преступлений, по материалам базы «Учетная картотека Управления Дубравного ИТЛ»

       В 1956 г. в Дубравный ИТЛ поступило не менее 761 заключенного и не менее 469 из них были этапированы из других лагерей центрального подчинения, а также ИТК и ИТЛ региональных управлений и отделов мест заключения. Активное поступление заключенных из других ИТЛ и УИТЛК продолжалось вплоть до 1961 г., после чего прекратилось практически полностью в отношении осужденных по обвинениям в измене родине и другим особо опасным преступлениям, кроме осужденных по обвинениям в антисоветской агитации.

Таблица № 3
Количество заключенных, поступившие в Дубравный ИТЛ из других ИТЛ и ИТК до 1962 г., по материалам базы «Учетная картотека Управления Дубравного ИТЛ»

       В 1956 и 1957 гг. в Дубравный ИТЛ активно этапировались осужденные по обвинениям в совершении особо опасных государственных преступлений из территориальных ИТК и ИТЛ, а в 1956 г. еще и небольшими группами и одиночными поступлениями из более чем 20 ИТЛ центрального подчинения, в том числе и бывших особлагов. В 1958 г. не менее 132 заключенных было переведено в Дубравлаг из Карагандинского ИТЛ, из которых не менее 128 были доставлены одним этапом, прибывшим в Мордовию 20 декабря, в 1959 г. – не менее 295 заключенных из Воркутинского ИТЛ, из них не менее 282 человек двумя этапами, прибывшими 27 ноября и 2 декабря; в 1960 и 1961 гг. из Озерного ИТЛ было доставлено не менее 1290 заключенных, в основном 4 этапами, прибывшими 17 и 18 апреля 1960 г., 20 и 25 апреля 1961 г. Заключенные из других ИТЛ и УИТЛК в эти годы поступали единично.

Таблица № 4
Поступление осужденных по обвинениям в особого опасных государственных преступлений в Дубравный ИТЛ из других ИТЛ и ИТК до 1962 г., по материалам базы «Учетная картотека Управления Дубравного ИТЛ»

       Поступление в Дубравный ИТЛ осужденных по обвинениям в антисоветской агитации из других ИТЛ и УИТЛК, начатое, как и заключенных других категорий в 1956 г., резко сократилось уже в следующем, 1957 г. в связи с необходимостью размещения там большого количества вновь осужденных. Как известно, на 1957 — 1959 гг. приходится резкий всплеск новых репрессий по обвинениям в антисоветской агитации, в 1957 г. в СССР по этим обвинениям было осуждено 1964 человека, а в Дубравный ИТЛ в том же году поступило не менее 990 вновь осужденных антисоветчиков – немногим более 50% от всех осужденных по этим обвинениям в том году. В 1958 г. было осуждено 1416 человек, в Дубравный ИТЛ поступило не менее 749 из них, в 1959 – не менее 415 человек из 750 осужденных. Остальные, видимо, были отправлены в Озерный ИТЛ, откуда в 1960 и 1961 гг. были этапированы в Дубравный ИТЛ.
       В конечном счете не менее 2919 человек – не менее 70,7% от 4130 осужденных по обвинениям в антисоветской агитации в 1957 – 1959 гг. в конечном счете оказались в Дубравном ИТЛ. В дальнейшем, вплоть до 1972 г. все антисоветчики, приговоренные к заключению в исправительно-трудовых колониях, отбывали заключение исключительно в Мордовских политлагерях.

Таблица № 5
Количество осужденных по обвинениям в антисоветской агитации и отбывавших заключение в Мордовских политлагерях до 1972 г., по материалам базы «Учетная картотека Управления Дубравного ИТЛ»

       Общий процент антисоветчиков в Дубравном ИТЛ к количеству осужденных по этим обвинениям в стране – 71,7% весьма близок % отмеченной выше неполноты базы «Учетная картотека Управления Дубравного ИТЛ».
Поступление осужденных по обвинениям в антисоветской агитации в УИТУ ЖХ-385 из других ИТК продолжалось вплоть до 1964 г.

Таблица № 6
Количество осужденных по обвинениям в антисоветской агитации, поступивших в Дубравный ИТЛ из других ИТЛ и ИТК в 1955 – 1964 гг., по материалам базы «Учетная картотека Управления Дубравного ИТЛ»

       Как будет видно в следующих главах, у 92,6% заключенных Пермских политлагерей, осужденных по обвинениям в антисоветской агитации, удалось установить основания их арестов и осуждений, а у 75,9% осужденных по обвинениям в измене родине определить вмененные им обвинения. Но количество исследуемых заключенных в Пермских политлагерях было на порядок меньше, чем в Мордовских – 996 против 9501, а круг доступных источников был значительно шире – кроме учетных карточек 675 заключенных были использованы полные лагерные списки заключенных, публикации в самиздате конца 60-х – 80-х гг., и, прежде всего, информация поступавшая из политлагерей и публиковавшаяся в неподцензурном правозащитном бюллетене «Хроника текущих событий», а также в издававшемся с 1978 г. в Мюнхене бывшим узником Мордовских политлагерей К. Любарским бюллетене «Вести из СССР» и приложению к нему под названием «Списки политзаключенных в СССР».
       Лапидарность информации, содержащейся в базе «Учетная картотека Управления Дубравного ИТЛ», не позволяет определить конкретные обвинения подавляющего большинства заключенных Мордовских политлагерей, а доступная единичная информация не годится для статистических анализов. И если с осужденными по обвинениям в антисоветской агитации, понятно хотя бы то, что если и не все они, то большинство из них было осуждено, видимо, все же за какие-то действия или поступки, которые были следствием и судом, справедливо, либо несправедливо, квалифицированы как антисоветская агитация, то с осужденными по обвинениям в измене родине дело обстоит еще сложнее.
       Среди осужденных Пермских политлагерей, у которых обвинение в измене было единственным или основным, удалось выделить несколько групп. Так среди четырехсот сорока трех осужденных, родившихся до 1927 г., и потенциально возможных участников событий Второй Мировой и Великой Отечественной войн, было установлено с большой степенью достоверности, что не менее двухсот шестнадцати из них были осуждены по обвинениям в «националистической деятельности» — в борьбе за независимость своих республик, и не менее ста тридцати шести по обвинениям в коллаборационизме. Непонятными остались обвинения лишь девяносто двух заключенного из этой группы. А среди 176 заключенных с обвинениями в измене родине, родившимися позднее 1927 г. – восьмидесяти трех были осуждены за бегство, или попытку бегства из СССР и сорок шесть – с обвинениями в шпионаже.
       У тех заключенных Мордовских политлагерей, у которых измена являлось единственным или основным обвинениям, провести подобный анализ невозможно. Этих заключенных можно разделить на две группы: в первую можно включить 3275 заключенных, родившихся до 1927 г., большая часть которых, скорее всего, была осуждена по обвинениям в националистической деятельности или коллаборационизме. Но первых в базе «Учетная картотека Управления Дубравного ИТЛ» уверено выделяется 969 человек — у большей части из них кроме обвинения в измене записана статья с обвинением в организационной деятельности, «на­правленной к подготовке или совершению» контрреволюционных преступлений, а «равно участие в организации, образованной для подготовки или соверше­ния» таких преступлений – по комбинации этих обвинений Верховный суд СССР рекомендовал в 1944 г. осуждать «членов антисоветской организации ОУН»³⁵, и по которой до середины 80-х гг. осуждали так называемых «националистов» – а у других в позиции «характер обвинения» было записано: «участник банды УПА», «член банды ОУН-УПА», «за укрывательство проводника ОУН», «за участие в антисоветской банде», «литовский националист», «националист» и т.п. Что касается коллаборационистов, то в эту подгруппу можно выделить лишь 253 заключенного, исключительно по записям «полицай», «каратель», «пособник», «немецкий агент», «служба в немецкой армии», «пособничество немецким оккупантам» и т.п., зачастую со знаком вопроса в графе «характер обвинения» базы.
       В другую группу в 775 заключенных можно включить тех осужденных по обвинениям в измене родине, родившихся до 1927 г., у которых обвинение в измене вменялось через обвинения в «соучастии», «подготовке» и «приготовлении», т.е. не собственно измена, а соучастие в измене или подготовка или приготовление к ней, которые не могли быть применены к военным коллаборационистам, а также те, которым в дополнение к измене были вменены другие особо опасные государственные преступления, такие как антисоветская агитация, терроризм, вооруженное восстание, саботаж, вредительство, а также «активная борьба против рабочего класса и революционного движения», «оказание … помощи той части международной буржуазии, которая, не признавая равноправия коммунистической системы, приходящей на смену капиталистической системе, стремится к ее свержению» и «сношения в контрреволюционных целях с иностранным государством или отдельными его представителями», также мало совместимые с коллаборационизмом, и осужденные по обвинениям в измене, родившиеся после 1927 г. Среди этих заключенных могли быть националисты, которым нередко вменялась измена через обвинения в «соучастии», «подготовке» и «приготовлении», а также обвинения в терроризме, восстании, а также и «сношении с иностранными государствами или отдельными его представителями», и среди которых встречались отдельные заключенные до 1937 года рождения, но маловероятны коллаборационисты.
       Внутри этой группы исключительно по записям в графе «характер обвинения» базы выделяются 30 заключенных осужденных за попытки бегства из СССР и 37 по обвинениям в шпионаже. Что касается первых, то их реальное количество было, вероятно, значительно больше, а 32 из 37 «шпионов» были арестованы в период с 1943 до 1950 гг. в эпоху сталинских репрессий с обвинениями «агент иностранной разведки», или конкретнее – немецкой, румынской, турецкой, английской или американской.

Таблица № 7
Количество заключенных Мордовских политлагерей, осужденных по обвинениям в измене родине, по материалам базы «Учетная картотека Управления Дубравного ИТЛ»

       В третью группу в 549 человек включены заключенные, в обвинениях которых не было измены, но так или иначе, по одиночке или в различных комбинациях, вменялись все остальные обвинения разделов «Контрреволюционные преступления» уголовных кодексов 20-х – 50-х гг., и «Особо опасные государственные преступления» Закона СССР «Об уголовной ответственности за государственные преступления» от 25 декабря 1958 г. и уголовных кодексов 60-х гг., кроме измены, включая «активную борьбу против рабочего класса и революционного движения», «оказание … помощи той части международной буржуазии, которая, не признавая равноправия коммунистической системы, приходящей на смену капиталистической системе, стремится к ее свержению» и «сношения в контрреволюционных целях с иностранным государством или отдельными его представителями». 83 из них имели в своих приговорах обвинения в антисоветской агитации, но основными обвинениями, определявшими им меру наказания, у них были другие.
       Такие же обвинения имели 229 заключенных из категории прочих осужденных по обвинениям в измене родине, 40 националистов, 3 осужденных из категории осужденные по обвинениям в измене родине — возможные участники Великой Отечественной войны, по 1 осужденные по обвинениям в бегстве из СССР и шпионаже.
       Таким образом, по данным базы «Учетная картотека Управления Дубравного ИТЛ» более 75% заключенных Мордовских политлагерей за весь период их существования с 1961 по 1988 гг. поступило в них до 1962 г., т.е. в период функционирования Дубравного ИТЛ и его реформирования в УИТУ ЖХ-385; и более половины из осужденных по обвинениям в измене родине и прочих особо опасных государственных преступлений, кроме антисоветской агитации, но более четверти и из них, были этапированы из других ИТЛ и ИТК. Насколько можно судить по материалам базы, процесс этот начался в 1956 г. с началом пересмотра дел заключенных бывших особых лагерей с выделением из их состава тех, за которыми был оставлен статус особо опасных государственных преступников, и достиг максимума в 1960 и 1961 гг., после чего в Мордовию из других ИТЛ и ИТК этапировались лишь немногие одиночки, преимущественно осужденные по обвинениям в антисоветской агитации. В 1957 г. при Дубравном ИТЛ «для оперативного контроля над осужденными за особо опасные государственные преступления» было создано особое отделение КГБ³⁶.
       После ликвидации особых лагерей Дубравный ИТЛ, наравне с Озерным, стал одним из центров концентрации заключенных со статусом особо опасных государственных преступников. В период всплеска репрессий по обвинениям в антисоветской агитации 1957 – 1959 гг., не менее половины вновь осужденных по этим обвинениям отправлялись для отбывания сроков заключения в Дубравный ИТЛ, а остальные, видимо, в Озерный, откуда в 1960 – 1961 гг. все они, вместе с другими категориями особо опасных государственных преступников, собранных там после ликвидации особлагов, были переведены в УИТУ ЖШ-385, куда в 1962-1964 гг. добирали всех антисоветчиков, остававшихся в других ИТК страны. С 1964 по 1972 г. Мордовские политлагеря были единственными, где отбывали заключение все особо опасные государственные преступники, приговоренные к лишению свободы с содержанием в ИТК строгого режима.
       В начале 60-х гг. в Учреждении ЖХ-385 функционировало 19 исправительно-трудовых колоний – бывших лагерных отделений Дубравного ИТЛ, сохранивших прежнюю нумерацию. По свидетельству В. Осипова³⁷, этапированного в Мордовию в апреле 1962 г., заключенные, осужденные за совершение особо опасных государственных преступлений, содержались тогда в пяти из них: ЖХ-385/3 в пос. Барашево с двумя отделениями и с центральной лагерной больницей, ЖХ-385/7 в пос. Сосновка с двумя отделениями, ЖХ-385/11 в пос. Явас, ЖХ-385/17 в пос. Озерный с двумя отделениями, одно из которых – №2 – было женским и ЖХ-385/19 в пос. Лесной³⁸. В 1961 г. особо опасные государственные преступники содержались еще и в ЖХ-385/10 в пос. Ударный, где в то время начал отбывать свой второй срок А. Марченко, поступивший в него в мае 1961 г., но к 1963 г. «этот лагерь по каким-то причинам решили превратить из политического в бытовой»³⁹, при котором остался «спец» — общее на Мордовские лагеря отделение особого режима, в котором, кроме уголовных рецидивистов, содержались и осужденные по обвинениям в особо опасные государственных преступлениях, которых суды определили особо опасными рецидивистами, и приговоренные к высшей мере, которым расстрел был заменен лишением свободы. «Самыми крупными — по 2000 зэков — были «семерка» (в Сосновке) и «одиннадцатый» (в Явасе)»⁴⁰.
       В первой половине 60-х гг. администрация УИТУ неоднократно перетасовывала заключенных — летом 1962 г. «На 17-й зоне сидели не вообще политические, а именно так называемые «антисоветчики», т. е. осужденные исключительно по 70-й статье… В целом на 17-м сидело человек четыреста»⁴¹. Что касается самых крупных зон, то они были отведены для содержания националистов: «Украинские националисты содержались в 7-м лагерном отделении… в 11-м … литовские националисты»⁴². Но так оставалось недолго: «Лагерное начальство постоянно экспериментирует: была сначала зона одних политических: разогнали, соединили с «тяжеловесами», сидевшими за войну и партизанщину. Теперь, в июле 1964-го, снова разъединили. Нас всех, и с 11-й, и с 7-й, собрали в лагерь ИТУ ЖХ 3… Собрали снова одних антисоветчиков, с 70-й статьей»⁴³.
       В.Н. Осипов за годы своего первого срока заключения отбывал его во всех мордовских политзонах, причем в некоторых из них не по разу, кроме ЖХ-385/19, куда попал по второй судимости. Из зоны в зону переводили не только заключенных — в 70-х гг. женская политическая зона была передислоцирована из ЖХ-385/17 в ЖХ-385/3-1, а отделение особого режима туда же из ЖХ-385/10.
       Положение об исправительно-трудовых колониях и тюрьмах МВД СССР 1958 г. гарантировало соблюдение в отношении заключенных гражданских прав: «Заключенные пользуются всеми установленными законом гражданскими правами, за исключением прав, которых они лишены приговором суда, а также прав, которые они не могут осуществить в силу самого факта лишения свободы… К заключенным не могут применяться меры, имеющие своей целью причинение физических страданий или унижение человеческого достоинства»⁴⁴.
       В положении об исправительно-трудовых колониях и тюрьмах МВД РСФСР 1961 г. подобные гарантии отсутствовали. Более того, оно прямо предписывало создавать для заключенным особого режима особые колонии, не только находящиеся «в отдаленных от крупных населенных пунктов местностях, со строгой изоляцией», но и с «суровыми условиями режима и трудовым использованием преимущественно на тяжелых физических работах»⁴⁵. Примерно также формулировались прежде режимные условия для каторжных и особых лагерей.
Мордовские политлагеря, как, впрочем, и все остальные места заключения страны, медленно выходили из гулаговских порядков…
       И если в бараках строгих мордовских зон в начале 60-х гг. уже утвердились кровати, пусть двуярусные, самодельные, шаткие, связанные меж собой проволокой, с дощатыми щитами вместо сеток, с матрасами, набитыми стружкой, прожженными и порванными одеялами,⁴⁶ но все-же кровати, то на «спецу» — в отделении особого режима на 10-й зоне – все еще оставались гулаговские нары и параши⁴⁷. Впрочем, параши были не только на «спецу», но и в камерах штрафных изоляторов всех без исключения Мордовских зон.
       Сами зоны в начале 60-х еще не были обнесены глухими деревянными «маскировочными» заборами – от кого маскироваться, кроме заключенных, их охраны и не часто приезжавших не свидания родственников, редко кто мог их видеть, но зато заключенные могли смотреть хоть на какую-то жизнь за проволокой, и, даже, как в 17-м лагере, где мужское и женское отделения стояли разделенные лишь дорогой и «колючкой», как-то общаться — «по вечерам можно было видеть кого-нибудь на крыльце машущим своей знакомой через две запретки»⁴⁸.
       Особо опасные государственные преступники в 60- гг. еще выводились на работы за пределы этих запреток – на лесоповал, на стройки, на покосы, посаду и прополку овощей, копку картофеля – на уборку других овощей не посылали, а только на картофель – сырым его есть не будут даже голодные зека⁴⁹. И даже в отделении особого режима 10-й зоны работали под открытым небом – сначала строили кирпичный завод, а потом формовали на нем и обжигали кирпичи⁵⁰.
       И хотя за зону их выводили только под конвоем и строем, в самой зоне заключенные строгого режима могли передвигаться свободно. У них еще оставались свободные вечера и после съема с работ и ужина они еще могли несколько часов до вечернего удара в рельс заняться своими собственными делами – «где-то в шесть, полседьмого вечера мы устраивались на траве, пили чай, трекали (разговаривали) что-то около часу и потом разбегались: я — к своим книгам, Соколов — к стихам, а Синявский (как теперь мы знаем из его биографии) писал в это время опус о Пушкине»⁵¹.
       Из строгих политических мордовских зон в начале 60-х гг. были и попытки побегов – на сенокосе «сбежал … Надар Григолашвили …. Заметив, что конвоир уснул, а другой отвлекся, Надар бросился в лес, который был рядом, и затем пошел, пригибаясь, по ручью… бежал километров 15… Наконец, выбившись из сил, вероятно, отчаялся выбраться из Дубравлага и обратился к леснику, чтобы сдаться…»⁵², и даже удавшиеся побеги – «Ремонтировали квартиру одного офицера. И вот наш зэк, кажется, бандеровец, обнаружив в шкафу мундир, надел форму на себя и спокойно вышел из дома. Конвоиры вежливо посторонились, даже отдали честь. Так же спокойно зэк дошел до станции Явас (в кителе, естественно, были какие-то деньги), взял билет до Потьмы и был таков»⁵³, а А. Марченко рыл с двумя другими заключенными подкоп⁵⁴.
       Гулаговские порядки изживались медленно, а вот инициативы и служебный раж московских и мордовских держиморд в части «физических страданий или унижения человеческого достоинства» политических заключенных били через край. После выхода Указа ПВС СССР от 28 мая 1962 г. об отбывании осужденными по обвинениям в совершении особо опасных государственных преступлений срока заключения на строгом режиме⁵⁵, суды производили пересмотр приговоров заключенных этой категории. И хотя Положение об исправительно-трудовых колониях и тюрьмах МВД РСФСР 1961 г. четко определяло, что «Исправительно-трудовые колонии особого режима являются местом отбывания наказания в виде лишения свободы для особо опасных рецидивистов»⁵⁶, а Уголовный кодекс РСФСР 1960 г. так же четко определял, что «Особо опасным рецидивистом по приговору суда может быть признано: лицо, ранее осуждавшееся к лишению свободы за особо опасное государственное преступление (статьи 64-73) … и вновь совершившее какое-либо из перечисленных преступлений, за которое оно осуждается к лишению свободы на срок не ниже пяти лет»⁵⁷, Московский городской суд по настоянию прокурора изменил впервые осужденным, подельникам по «антисоветским сборищам» у памятнику В. Маяковскому — И. Бокштейну, Э. Кузнецову и В. Осипову усиленный режим на особый. И хотя по ходатайствам адвокатов это решение было отменено и им был окончательно определен строгий режим, они успели за 7 месяцев, отбытых на «спецу», испытать и строгую изоляцию, и «суровые условия режима», и тяжелые физические работы, и пониженной, «штрафной» паек⁵⁸.
       В 1964 г. в лагере ЖХ-385/3 его администрация нарядила большую группу политических заключенных, недавно свезенных туда из 7 и 11 лагерей, на работу по уходу за запретной зоной вокруг лагеря, зная, что большинство из них откажется выполнять этот наряд по своим морально-этическим запретам – «заключенный не строит свою тюрьму», и добились, чего хотели – возможности отправить «зачинщиков» и других строптивых в штрафной изолятор. В ответ на жалобу В. Осипова «по поводу унижения человеческого достоинства фактом принуждения к работе в запретной зоне» из Генеральной прокуратуры пришел неожиданный ответ: «администрация была не вправе»⁵⁹.
       Штрафные изоляторы в Мордовских политлагерях в начале 60-х гг. оставались еще от прежних времен – в 10-й зоне ШИЗО, или как его тогда чаще называли заключенные карцер⁶⁰ или по гулаговской традиции «спец», был «обыкновенный лагерный барак, разделенный на камеры. Камеры разные: и одиночки, и на двоих, и на пятерых, есть и на двадцать человек, а набить туда могут, по мере надобности, и тридцать, и сорок»⁶¹… «И вот мы в камере, ждем завтрака. Это тоже — одно название. Кружка кипятка и пайка хлеба — 450 граммов на весь день. В обед дадут миску постных щей — почти одна вода, в которой выварена вонючая квашеная капуста, да и той в миске почти нет. Наверное, и скотина не стала бы их есть, эти щи. А зэк в карцере выпьет их через край, еще и миску корочкой оботрет, — и будет с нетерпением ждать ужина. На ужин — кусочек отварной трески со спичечный коробок, скользкой и несвежей. Ни грамма сахару, ни грамма жиру в карцере не полагается»⁶².
       Чрезвычайно скудным питание было и в зонах строгого режима: «Раздатчик, схватив из высокой стойки перед собой мятую алюминиевую миску, плеснул в нее черпак щей и сунул мне в руки… Я отошел и глянул вокруг: все места заняты, «приземлиться» негде. Вон у окна какой-то зэк, стоя, заканчивает обед — облизывает ложку. Я пробрался к нему как раз, когда он кончил и отошел от окна; занял его место: поставил миску на подоконник и начал хлебать бурду, которую кто-то торжественно назвал щами. Потом, оставив на окне кепку и ложку, отправился в очередь за вторым. Так же ловко раздатчик во втором окне выхватил миску у меня из рук, стукнул по ней черпаком, и миска вылетела на обитый жестью подоконник… По дороге к своему месту я заглянул в нее: по дну растекалась пшенная размазня, приблизительно три столовые ложки» — таким был первый обед А. Марченко в Мордовском лагере⁶³, как, впрочем, и все другие во все годы его заключения там.
       Жестокость и произвол советской лагерно-тюремной системы не однажды и не одного заключенного Мордовских политлагерей и Владимирской ставили на грань существования. «Когда я сидел во Владимирской тюрьме, меня не раз охватывало отчаяние. Голод, болезнь и, главное, бессилие, невозможность бороться со злом доводили до того, что я готов был кинуться на своих тюремщиков с единственной целью — погибнуть. Или другим способом покончить с собой. Или искалечить себя, как делали другие у меня на глазах» — так начинается книга А. Марченко «Мои показания».
       Подавляющее большинство заключенных терпеливо сносило и тяготы строгого режима, и произвол администрации. Но были и те, кто отказывался мириться с ними. Прежде всего это были «религиозники», которым удалось хоть как-то сносно организовать свой лагерный быт. «У них была хорошо налажена связь с волей. Издающийся в Америке журнал «Башня стражи» иеговисты читали в зоне едва ли не через месяц. Очевидно, хорошо подкупали надзирателей и сотрудников администрации. И у них всегда водились продукты: масло, колбаса, сало. Продуктами они нередко вовлекали в свои ряды сидельцев уголовной зоны, регулярно проводили в бараке свои занятия. Цепочка постовых в это время тянулась от штаба до секции. Едва надзиратели выходили из «мусорской» по направлению к бараку, как вестовые мгновенно делали друг другу условные знаки, и через две-три минуты стайка иеговистов в бараке рассеивалась. Менты переступают порог, — тихо, спокойно, никакой самодеятельности. Я не помню случая, чтобы стражи порядка когда-нибудь засекали их собрание»⁶⁴.
       Солидарность и взаимоподдержка по принципам землячеств были присущи в заключении и участникам послевоенного антисоветского сопротивления в Прибалтике и в Западной Украине, особенно литовцам, пытавшимся сохранять в лагерях достоинство и самоуважение, и нередко оказывавшихся за это в ШИЗО и в отделении особого режима – «в этом спецлагере сидело много литовцев за партизанскую деятельность»⁶⁵.
Что касается собственно «антисоветчиков», то и среди них было немало непокорных, последовательно отстававших в заключении свои права и свое достоинство, отказывавшихся от работы, объявлявших голодовки, многократно наказывавшихся за это голодным пайком в ШИЗО, а то и Владимирской тюрьмой.
       Долгое время эта борьба с произволом администрации была индивидуальной, каждый сам бился за свои права, как мог, от разрешенных устных жалоб администрации ИТК и письменных, в официальные, дозволенные существующими правилами, инстанции – эти правила в количестве 10 пунктов были детализированы в Положении об ИТК 1961 г. в особом параграфе, одно из которых гласило: «осужденный подает жалобы и заявления только от своего имени и по вопросам, касающимся лично его. Подавать жалобы и заявления от группы либо за других осужденных, а также по поводу обстоятельств, относящихся к иным лицам, не разрешается» ⁶⁶, до голодовок. К голодающим порой присоединялись их товарищи по заключению, но при этом каждый объявлял свою личную причину голодовки.
       Отсутствие солидарности у «антисоветчиков» объясняется непримиримостью их идеологических установок в то время – среди них были «православные, русские националисты (только нарождавшиеся), украинские «самостийники», националисты Прибалтики, марксисты-ревизионисты, социал-демократы, сионисты»; когда В.Н. Осипов сблизился с одним из литовских антисоветчиков, «остальные литовцы-русофобы объявили ему бойкот и если уж здоровались, то только по-русски. Дескать, снюхался с колонизаторами»; «с украинцами, а это в большинстве случаев были галичане, жители трех западно-украинских областей … мы практически не общались»⁶⁷.
Ситуация изменилась в конце 60-х гг.: «Когда в 1968 году я освобождался из 11-го, до нас доходили вести о первых голодовках на другой зоне, кажется, на 17-й»⁶⁸ — писал В. Осипов, имея в виду не индивидуальные голодовки, бывшие в лагерях не столь уж редким явлением, а коллективные.
       1 мая 1968 г. поэт Н. Горбаневская отпечатала на пишущей машинке и распространила в самиздате материалы о суде над Ю. Галансковым, А. Гинзбургом, А. Добровольским и В. Лашковой, а также некоторую другую информацию о нарушениях прав человека, посвятив их 20-летию принятия ООН Всеобщей Декларации Прав Человека. С этого началось издание одного из важнейших документов самиздата — правозащитного бюллетеня «Хроника текущих событий», нелегально распространявшегося на протяжении 15 лет. Среди информаций первого выпуска была следующая: «На 17 лагпункте мордовских лагерей (Мордовская АССР, ст. Потьма, п/о Озерный, п/я 385-17а) в феврале проходила голодовка. В ней участвовали шесть человек: Юлий Даниэль, Борис Здоровец, Виктор Калныньш, Сергей Мошков, Валерий Ронкин, Юрий Шухевич. На восьмой-десятый день голодающим стали вводить искусственное питание. После десяти дней голодовка была прекращена. В ее результате были удовлетворены некоторые требования политзаключенных: теперь администрация не имеет права лишать свидания без санкции прокурора, изъятия бумаг отныне также будут происходить только с санкции прокурора и с обязательным составлением акта. Следует помнить, что раньше не только не удовлетворялись какие бы то ни было требования голодающих, но и сам факт голодовки нередко рассматривался как «нарушение режима» и мог послужить основанием для помещения в карцер, БУР или Владимирскую тюрьму»⁶⁹.
       С этого момента в Мордовских политлагерях появились и стали быстро распространяться два новых важнейших явления: коллективные правозащитные и протестные акции заключенных и информирование о них читающей самиздат общественности.
       После доклада Н. Хрущева «О культе личности Сталина» на ХХ съезде КПСС, возвращения из заключения части осужденных по обвинению в совершении «преступлений контрреволюционных», публикации повести А.И. Солженицына «Один день Ивана Денисовича» лагерная тема в какой-то мере вышла из-под официального запрета. Но в то время она целиком и полностью была связана со сталинскими лагерями. В 1967 г. в самиздате появилась книга бывшего узника Мордовских политлагерей А. Марченко «Мои показания». «Она произвела эффект разорвавшейся бомбы. Публика, читающая самиздат, была наслышана о сталинских лагерях… А вот о том, что политические лагеря есть сегодня, знало не так много народа. Знали родственники, но фактором общественного сознания это не стало. Книга Анатолия перевернула ситуацию». Мордовские лагеря оказались в фокусе внимания правозащитников и читателей «Хроники текущих событий».
       Во втором выпуске «Хроники» было опубликовано письмо А. Марченко с достаточно пространным, безэмоциональным, сухим и точным анализом положения в Мордовских политлагерях, адресованное Председателю советского общества Красного Креста, Министру здравоохранения СССР, Директору Института питания АМН СССР, Патриарху всея Руси, Президенту Академии наук СССР, Президенту Академии медицинских наук, Директору Института государства и права, Ректору МГУ, Председателю правления Союза журналистов СССР, Председателю правления Союза писателей СССР, писателям: К. Симонову, Р. Гамзатову, Р. Рождественскому, Е. Евтушенко, Комитету по защите прав человека ООН и Международной конференции ООН по защите прав человека⁷⁰.
       В конце февраля 1969 г. в лагере ЖХ-385/17 в знак протеста против лишения свидания В. Ронкина за то, что он назвал себя политзаключенным, несколько заключенных, в том числе участники голодовки 1968 г. Ю. Даниэль, Ю. Галансков, А. Гинзбург, В. Ронкин, предъявили ультиматум лагерным властям: «либо администрация будет соблюдать гарантии, данные при прекращении голодовки в феврале 1968 г., либо заключенные вновь объявят голодовку. Голодовка направлена против произвола администрации 17 лагпункта и будет проводиться только на его территории» и получили обещания, что впредь лишения свиданий будет производиться с санкции прокурора⁷¹.
В выпуске «Хроники» №7 появился раздел «Политзаключенные и ссыльные».
       В мае 1969 г. А. Гинзбургу не предоставили свидание с его гражданской женой на том основании, что свидания предоставляются только состоящим в законном браке, хотя такое ограничение, введенное приказом МВД в 1968 г., относилось только к «личным» — длительным, до трех суток, свиданиям, в то время как И. Жолковская ходатайствовала об «общем» — краткосрочном свидании. Группа заключенных лагеря № 17 – Ю. Даниэль, Ю. Галансков, В. Роникин, М. Машков, Л. Бородин, В. Платонов, Б. Гаяускас, М. Сорока, Д. Верхоляк, В. Калыньш послали протестные письма в различные официальные и неофициальные инстанции, а потом часть из них объявила голодовку. В результате «6 июня зам. начальника по надзору за лагерями Прокуратуры Союза … подтвердил жене и матери Гинзбурга, что новое положение не касается общих свиданий и что, если бы они раньше обратились в Прокуратуру, они получили бы это свидание»⁷².
        По информации бюллетеня «в ноябре-декабре 1969 г. в Потьминских лагерях (Дубравлаг, учреждение 385), где содержатся политзаключенные, прошла волна голодовок». В лагере ЖХ-385/3 шестеро заключенных дважды объявили голодовки протеста в связи водворением в ШИЗО их товарищей; в лагере ЖХ-385/17 в середине ноября прошла коллективная голодовка в знак протеста против запрета одному из заключенных на получение посылки; в начале декабря там же прошла голодовка против перевода во Владимирскую тюрьму Ю. Даниэля и В. Ронкина, «в третьем больничном отделении с 3 по 10 декабря по тому же поводу голодал Ю. Галансков»; «в декабре прошли голодовки почти во всех политических отделениях Дубравлага. Голодовки были связаны с Международным днем прав человека — 10 декабря»⁷³. «В начале июля 1970 года в лагере ЖХ-385/19 состоялась голодовка против ужесточения режима. В ней приняли участие около 20 политзаключенных»⁷⁴.
       Распространению коллективных протестных голодовок в Мордовских политлагерях в 1969 – 1970 гг. способствовало то, что первые из них, казалось, принесли какие-то результаты – администрация лагерей вынуждена была обещать заключенным соблюдение их прав и эта информация стремительно разлетелась по всем мордовским зонам. Но власти быстро оправились от первого шока и с осени 1969 г. на наиболее активных участников внутрилагерного сопротивления произволу посыпались кары – большинство из них были водворены в штрафные изоляторы, некоторые, и первыми из них были Ю. Даниэль и В. Ронкин, решением послушного КГБ Саранского народного суда Мордовской АССР были переведены на тюремный режим и отправлены в тюрьму № 2 г. Владимира.
       Но это уже не могло остановить коллективные акции защиты прав заключенных. Прежде всего потому, что информация о них распространялась не только по мордовским лагерям, а, подхваченная правозащитниками, распространялась в среде читателей самиздата, а затем стала уходить за границу, будировать там общественное мнение и возвращаться обратно в страну в передачах зарубежных радиостанций, вещавших на СССР. А это уже были проблемы большой политики и не могли быть оставлены без внимания. И информация об этом доходила до правозащитников в лагерях.
       Роль и значение правозащитников не исчерпывалась распространением информации об акциях в лагерях – простое перечисление фамилий инициаторов самых первых из этих акций, приведенных выше, показывает, что среди них были и самые первые советские правозащитники, попавшие в Мордовские лагеря во второй половине 60-х гг., и заключенные, не являвшиеся до своих арестов правозащитниками, но имевшие латентное правозащитное сознание, быстро активизировавшееся в неволе. Оказавшись в заключении, они начали борьбу не только за свои личные права, против произвола направленного лично против них, а за права заключенных, официально декларированные советскими законами.
       И это привело к преодолению идеологической розни политзаключенных, возникновению в их среде правозащитной солидарности – уже в самых первых коллективных акциях по защите прав заключенных в Мордовских политлагерях в 1969 — 1970 гг. вместе участвовали русские, украинцы, литовцы и латыши; демократы, правозащитники, марксисты и сторонники абсолютно непримиримых идеологий с элементами украинского, литовского и русского национализма – как на воле Хроника текущих событий стала интегратором инакомыслия, так и в заключении правозащитная деятельность стала интегратором протестных действий политзаключенных.
Голодовки в Мордовских политлагерях на рубеже 60-х – 70-х гг. стали для их администрации подлинным кошмаром: «Ветеран Дубравного ИТУ, полковник Г. Вотрин вспоминал: «Политические объявляли голодовки но любому поводу. Почта задержалась на два дня — значит, что-то не так, значит, «кумовья» постарались! Возмутительно! Первым демократам… не раз задавал за чашечкой чая такой вопрос. Спрашиваю, например, Ратушинскую: «Ирин, зачем по каждому пустяку вы строчите жалобы в разные инстанции?» И знаете, что она ответила? «Любая наша жалоба, любое недовольство — это капли смазки на рельсах, по которым демократия движется к цели!»⁷⁵
       Власти активно боролись как с распространением коллективных правозащитных акций, так и с выходом на волю информации об этих акциях и о репрессиях властей по отношению к их участникам, но мордовские лагеря были чрезвычайно глубоко поражены коррупцией: «длительное соседство лагерей не прошло бесследно для местных жителей. Несколько поколений их работало надзирателями, передавая место от отца к сыну. На лагеря привыкли смотреть как на кормушку… Со временем коммерческие отношения между зэками и надзирателями зашли так далеко, что за деньги стало возможно сделать буквально все. Протесты, заявления, сообщения о голодовках и произволе свободно проходили на волю. В 70-м году до нас дошла даже магнитофонная пленка с записью выступления Гинзбурга»⁷⁶.
       Да и сама организация старых Мордовских лагерей, и традиционные порядки в них не способствовали усилению изоляции заключенных. В лагере ЖХ-385/17 автобус, который перевозил сотрудников лагеря, жителей прилагерного поселка Озерный и родственников, приезжавших в лагерь на свидания с заключенными, курсировавший между эти поселком и вокзалом поселка Явас, на ночь заводился в гараж, находившийся на территории производственной зоны лагеря и лагерные умельцы оборудовали в спинке одного из автобусных сидений тайный почтовый ящик. Что касается выступления А. Гинзбурга, оно было записано на магнитофоне, который принес в лагерь для ремонта такими умельцами один из офицеров. И хотя у магнитофона не было микрофона, они смогли произвести запись использовав вместо микрофона магнитофонный динамик.
       Но главным каналом передачи информации оставались взятки. Мордовские политзаключенные той эпохи любили рассказывать, что, когда начальник отдела КГБ при управлении Дубравлага, уже в отчаянии спросил у одного авторитетного заключенного: «я не спрашиваю фамилии, скажите, кто проносит — солдаты, вольнонаемные, офицеры?», ответил – «важно не кто, а за сколько. Солдаты за трешку, вольнонаемные за десятку, офицеры за сотню… А, вы, я думаю, сможете за тысячу…»
       Был или нет такой разговор на самом деле, но от КГБ требовали пресечения каналов передачи, используя любые возможности: «для недопущения передачи какой-либо информации о жизни заключенных Дубравного ИТУ за границу практиковалось, с санкции руководства КГБ СССР с участием УКГБ по г. Москве и Московской области, УКГБ по г. Ленинграду и Ленинградской области, КГБ Украины и Литвы с использованием возможностей отдела КГБ в Дубравном ИТУ, создание легендированных каналов связи с зарубежьем. После долгой проработки и проверки создавались условия для подключения к этим каналам представителей групп государственных преступников, которые стремились получить связь с заграницей. Таким образом, советская контрразведка получала контроль над содержанием уходящей информации. Благодаря этому … удалось не допустить печати за рубежом двух дневников заключенных о жизни в Дубравном ИТУ (о бытовых условиях, питании, режиме, администрации ИТУ и т.д.) под названием «Жизнь в аду» и «Жизнь против жизни», которые должны были быть переправлены на свободу, а затем за границу»⁷⁷.

<<  <  >